кот - кукла. задаёт глупые вопросы. строит из себя дурака. мяу?
15.07.2011 в 18:49
Пишет Sin-kicune:Копипаст со "Сноба" Почитать.
ОБ ЭРОСЕ, СВОБОДЕ И АНТИХРИСТИАНСТВЕ
М.Аркадьев
ОБ ЭРОСЕ, СВОБОДЕ, ЭТИКЕ И АНТИХРИСТИАНСТВЕ
Возвышенная и честная форма половой жизни, форма страсти,
обладает нынче нечистой совестью. А пошлейшая и бесчестнейшая - чистой.
Фридрих Ницше
Каждый шаг вперед в развитии мысли и нравов считается аморальным, пока он не получил признание большинства.
Поэтому исключительно важно защищать аморальность от нападок тех, кто имеет только одно мерило – обычай….
Бернард Шоу
…отрицательно-грязные явления пола возникают не на почве утвердительного к нему отношения, но именно – отрицательно-ослабленного.
В.В.Розанов
Когда ты охвачен экстазом, вспоминай того, кто дал тебе эти услаждающие формы и влечения.
В нашей любви и вожделении плоти – в их качественном оттенке – мы прославляем источение света в образы.
Утопленная книга. Размышления Бахауддина, отца Руми, о небесном и земном (XIII в.) )
Любые окрашенные нежностью, доверием, дружбой, желанием (не запятнанным властью и страхом) отношения, в том числе сексуальные - разновидность любви. Но там где выступают власть и страх, любовь извращает свой путь и погибает.
Как возможно извращение в любви? В любви оно невозможно…
Извращение, это желание, искалеченное властью и страхом (чаще всего страхом, обретенным в детстве) и превращенное из желания радости и взаимного наслаждения в желание владеть и унижать.
Само же по себе желание, либидо - целомудренно, оно хоть и абсурдный, но бесценный дар, и наш возможный дар другому человеку и людям вообще.
Обычно понятия "бесстыдно" и "целомудренно" противопоставляются. Но только то "без - стыдно", что целомудренно и наоборот. Целомудрие не знает ложного стыда, как не знали его в библейском мифе Адам и Ева в раю, "до яблока", до «грехопадения», и как не знают сексуального стыда (в нашем смысле слова) аборигены тихоокеанских островов и других "райских" мест на земле, которых становится все меньше.
В отличие от православного, католического, и прочего классического христианства, я не считаю грехопадение (то есть нарушение запрета, непослушание и затем обретение знания о различии между Добром и Злом) метафизическим грехопадением. Человек как вид homosapienssapiensне выбирал это различающее знание, и, вопреки Ветхому завету, оно принадлежит человеку просто потому, что у него есть речь и сознание, которое со-знает, то есть раз-личает.
Из этого следует, если пользоваться библейской метафорой «перволюдей», но вопреки обремененной моралью библейской антропологии, Адам и Ева до ослушания и вкушения плода были еще НЕ людьми. Другими словами, ветхозаветная история зашифровывает, не осознавая этого, драму рождения человека и человеческой речи. В момент вкушения от Древа люди просто возникли, родились, как люди, как существа, обладающие речью и сознанием.
Этот миф-шифровка генезиса речи и сознания - двойственный момент в библейской антропологии. Иудейско-христианская традиция (к которой я, критикуя ее, однако полностью принадлежу) приписывает человеку вину за то, за что он заведомо НЕ может нести вины.
Эта религиозная традиция, создав миф о первом Адаме, человеке до грехопадения, на самом деле вменяет человеку то, что он именно человек, а не кто-то иной, и отсюда весь необратимый драматизм взаимоотношений библейского и христианского человека с Богом.
Но мы не только не знаем людей, которые не обладали бы сознанием и речью, то есть способностью раз-личать, но и помыслить себе такое является неустранимым противоречием. Реальные Маугли (то есть не киплинговские) людьми не становились, оставались полуживотными (хотя это отнюдь не упрек, а простая констатация).
Мы не виноваты, что мы люди, различающие и способные на любое ослушание. И, следовательно, на нас не лежит первородный грех ослушания и отпадения. В древней категории греха бессознательно зашифрована способность человека быть просто человеком, пользоваться, а, значит, и злоупотреблять своей свободой. Но это злоупотребление вовсе не является непослушанием Богу. Злоупотребление свободой - это нарушение свободы и унижение другого человека.
Поэтому мораль, ставящая человека в положение вины перед Богом, то есть "космической", первородной, метафизической вины - такая мораль в основе своей безнравственна. И в той, и только в той мере, в какой христианство придерживается такой морали - оно безнравственно. Такая мораль допускает, то есть может приводить и приводит к злоупотреблению властью над телом и душой другого человека, что мы и видим в реальной истории христианства, в том числе в истории христианских семей, не только государств.
Проблема в том, что в христианскую мораль, как в систему явно выраженных запретов и ценностей, не встроен защитный механизм, процедура, которая не позволила бы, разумеется, при соблюдении этой процедуры, кому бы-то ни было злоупотребить этой системой ценностей, какой бы высокой она не казалась. Такой системой запретов (заповедей) и ценностей всегда можно злоупотребить, чем человек с удовольствием занимался, занимается и будет заниматься.
Показательно, что важнейшая этическая заповедь не включена ни в ветхозаветный, ни в новозаветный канон: НЕ УНИЖАЙ[1]. Эта заповедь сильнее и этически важнее как заповеди «не убий» (вспомним проблему убийств в бою за родину, для спасения семьи, и проблему эвтаназии), так и других, в том числе «не прелюбодействуй».
Что касается последней, то к разговорам о сексменьшинствах и их правах давно необходимо добавить также открытое обсуждение проблемы легализации несексисткой (то есть не архаической, а цивилизованной) полигамии. Иначе адюльтер и профессиональная проституция обречены оставаться вечными тенями моногамной морали.
Сексуальность есть не что иное, как заложенное природой стремление к наслаждению, инстинктивно-сезонное у животных, свободное от календарных циклов и глубинно обремененное культурой у людей. Так называемый "инстинкт размножения", «продолжения рода» - концепт новоевропейского человека. Собственно, я полагаю, и "бисекусальность" уже концепт.
Вполне допустимо парадоксальное предположение, что в человеке пансексуальность и ее форма, бисексуальность - «норма», а гетеросексуальность и гомосексуальность – «отклонения» (учитывая всю условность такого разделения).
Используя эту парадоксальную гипотезу, и переосмысляя жаргон геев - «натуралами» следует называть в таком случае абсолютное меньшинство - бисексуалов. Что совершенно логично с точки зрения уверждаемой нами «априродности» человека. При решении проблем политкорректности по отношению к «сексуальным меньшинствам», не мешало бы сменить риторику, и сформулировать принцип: гетеросексуальное большинство – это такое же отклонение от «нормы», как и гомосексуальное меньшинство. Причины этих отклонений носят конкретный культурно-исторический характер. Гетеросексуальность не более «природна» в человеке, чем гомосексуальнось.
Размножение в некотором смысле - случайное следствие сексуального акта. На самой заре истории, задолго до неолитической революции, человек, скорее всего, не подозревал, что то, что он делает с таким удовольствием, приводит через 9 месяцев к рождению ребенка. Я полагаю, понадобились тысячелетия, чтобы человек навсегда связал эти два внешне никак не связанных события в причинно-следственную цепочку.
Именно поэтому бисексуальность во всех морально нецентрализованных, то есть не претендующих на тотальную власть над душами людей, культурах, например в европейской античности, и позже, вплоть до итальянского Ренессанса[2], или в древней Индии, Египте, Иране, была нормой. Гомосексуальность не помечалась как отклонение, потому что гомосексуального поведения как особого маргинального поведения не было.
Гомосексуальность как тип поведения, как выделенный в общественном сознании особый маргинальный феномен могла возникнуть только на фоне жесткого государственно-социального осуждения и запрета. Что мы и наблюдаем впервые всерьез только в постренессансной, то есть «протестантской» (в широком смысле, включая контрреформацию) европейской культуре.
Говорю это с тем большей убежденностью, что сам я, как и большинство моих современников, по семейным и культурным причинам не склонен ни к гомо-, ни к бисексуальности.
В России до 1917 года было вполне мягкое отношение к гомосексуальности. Только сталинский большевизм (то есть в некотором роде государственный советский «протестантизм»[3]) привел к тотальному запрету гомосексуальности, и к государственной гомофобии. Аналогичные причины привели к юридическому осуждению самоубийства, что тоже свойственно только системам, претендующим на абсолютный контроль над душами и свободой людей.
Нравственность - это забота о том, чтобы не нарушить, по возможности, свободу и автономное достоинство другого, и она (в отличие от морали) связана с постоянным выбором. То есть нравственность не вертикальна и не статична, как мораль, а горизонтальна и динамична, что хорошо понимал Бердяев.
Но вряд ли Бердяев был готов выдвинуть такой нравственный тезис: делай что угодно, но не нарушай и береги свободу того, кто рядом с тобой. Присмотревшись, мы обнаруживаем, что таким принципом, при его последовательном, разумеется, соблюдении, злоупотребить невозможно, так как он сам себя корректирует, строится как форма взаимодействия, а не как моральная догма.
Но что делать, если ты очень ХОЧЕШЬ нарушить свободу другого? Никто не может этому желанию помешать. Но регулировать может - и это правовая система либерального государства. Почему именно либерального? Потому, что в основу всей сложнешей системы либерального права положен вышеупомянутый принцип: "Делай все, что угодно, если ты не нарушаешь свободу и не унижаешь того, кто рядом с тобой".
Она, в свою очередь, выражена в фундаментальном, только по видимости чисто правовом, но, по сути собственно НРАВСТВЕННОМ принципе (это значит, что было бы желательно его превратить из внешнего во внутренний), принципе ПРЕЗУМПЦИИ НЕВИНОВНОСТИ. Очень многим хотелось бы мыслить этот принцип, как только внешний, чисто юридический.
Но, если мы ищем глубинные основания ПОСТХРИСТИАНСКОЙ НРАВСТВЕННОСТИ, мы вынуждены воспринять презумпцию невиновности, то есть утверждение, что человек невиновен, пока не доказана в строгой юридической процедуре его виновность (и то, этот результат может быть поставлен всегда под сомнение) как ВНУТРЕННИЙ РЕГУЛЯТИВ НАШЕЙ НРАВСТВЕННОЙ ЖИЗНИ ПО ОТНОШЕНИЮ К ДРУГИМ ЛЮДЯМ.
Важнейший же вопрос о совести, то есть о проблеме ТВОЕЙ собственной вины перед лицом своего внутреннего суда, должен, вероятно, (если здесь вообще применима риторика долженствования) регулироваться максимой ненарушения свободы и неунижения другого, со всеми непростыми смыслами понятия "другой" (этот "другой" есть и внутри нас). Взаимосвязь этой максимы и презумпции невиновности, надеюсь, не нуждается в особом доказательстве. Таким образом, мы должны поставить вопрос о различении ложной (авторитарной) и подлинной (свободной) совести.
Однако, мы ничего не поймем в проблеме ответственности, совести, милосердия и свободы, если не вспомним, что нравственная «презумпция невиновности» дополняется (в логике комплементарности Н.Бора) особой, не юридической и не моральной, а тоже чисто нравственной «презумпцией виновности». В том ее виде, в котором она сформулирована братом старца Зосимы у Достоевского: «всякий пред всеми за всех и за всё виноват». Странным образом, «презумпция виновности» Достоевского связана с тезисом неопрагматизма: либерал, это тот, для кого жестокость это худшее, что есть (Рорти).
Подлинная этическая позиция, с моей точки зрения, выразима также следующим образом: принимая временность и бренность всего сущего, принимая смертность как необратимость, вести себя так, КАК БУДТО, КАК ЕСЛИ БЫ (Als ob) человеческая свобода, достоинство и милосердие обладали статусом бессмертия. Из этого следует еще одна парадоксальная формулировка: "Чем более мы смертны, тем более бессмертны".
Мои темы свободы и мое постхристианство, конечно же, постницшеанские. Но именно – «пост-». Критика Ницше христианства кажется мне сейчас наивной, и потому бьющей часто мимо цели. Думаю, что мои антихристианские аргументы более точны, чем у Ницше. Мой путь к теме свободы был связан с собственным экзистенциальным и религиозным опытом, глубинным диалогом и тяжелым внутренним спором с православием, и, с христианством в целом. Этот спор, между прочим, по определению, перманентен. Не случайно уже абсолютно больной Ницше свои последние письма подписывал "Распятый", на что обратил внимание Т.Манн в своих статьях о Ницше и Гете, сравнивая «нехристианское христианство» Гете и «христианское антихристианство» Ницше.
Я имел евхаристический, и, если бы это не звучало нескромно, я бы сказал - мистический опыт (что, впрочем, не только не противоречит одно другому, а, по существу, эквивалентно). Опыт внутренней молитвы мне и сейчас близок, не смотря на мое последовательное антихристианство и агностицизм. И я считаю, что здесь работает логика дополнительности Н. Бора. То есть я хотел бы радикально пересмотреть стнадартное представление о целостности личности.
Целостность личности строится, с моей точки зрения, как дополнительная структура, а не как синтезируемая. То есть целостная личность это ансамбль противоположных, но дополнительных личностей, обладающих неким общим, не авторитарным центром. Этот центр эквивалентен либеральному парламенту, то есть нашему рассудку (Verstand) и нашей способности осуществлять выбор. Но этот личный выбор, для того, чтобы, как и в парламентской системе оставаться свободным, должен быть таков, чтобы оставлять возможность дальнейшего выбора. Исключением может быть только самоубийство и эвтаназия.
Я предполагаю, более того выдвигаю радикальный тезис, что подлинность христианского опыта в наше время может быть выражена только в умном (включая старинные коннотации этого слова, как в "умной молитве") антихристианстве.
[1] В «Десяти заповедях родителя» Я.Корчака Пятая заповедь так и формулируется: 5. Не унижай. Великий педагог и мученик Треблинки Корчак как всегда радикален, человечен и точен. Приведем его программное высказывание: «Одна из грубейших ошибок - считать, что педагогика является наукой о ребенке, а не о человеке».
[2] См.А.Ф.Лосев «Эстетика Возрождения». Глава 4, «Обратная сторона титанизма». Поощрение «классической» проституции для уменьшения гомосексуальных увлечений духовенства интересно потому, что тем самым реально способствовало именно бисексуальности. Так же говорит сама за себя чрезвычайная популярность в это время «Гермафродита» Панормита.
[3] Я тем самым не осуждаю классический протестантизм, напротив, ценю и серьезно учитываю работы М.Вебера по протестантской этике, просто указываю на поздние «издержки» этического ригоризма.
www.snob.ru/profile/23839/blog/38266
URL записиОБ ЭРОСЕ, СВОБОДЕ И АНТИХРИСТИАНСТВЕ
М.Аркадьев
ОБ ЭРОСЕ, СВОБОДЕ, ЭТИКЕ И АНТИХРИСТИАНСТВЕ
Возвышенная и честная форма половой жизни, форма страсти,
обладает нынче нечистой совестью. А пошлейшая и бесчестнейшая - чистой.
Фридрих Ницше
Каждый шаг вперед в развитии мысли и нравов считается аморальным, пока он не получил признание большинства.
Поэтому исключительно важно защищать аморальность от нападок тех, кто имеет только одно мерило – обычай….
Бернард Шоу
…отрицательно-грязные явления пола возникают не на почве утвердительного к нему отношения, но именно – отрицательно-ослабленного.
В.В.Розанов
Когда ты охвачен экстазом, вспоминай того, кто дал тебе эти услаждающие формы и влечения.
В нашей любви и вожделении плоти – в их качественном оттенке – мы прославляем источение света в образы.
Утопленная книга. Размышления Бахауддина, отца Руми, о небесном и земном (XIII в.) )
Любые окрашенные нежностью, доверием, дружбой, желанием (не запятнанным властью и страхом) отношения, в том числе сексуальные - разновидность любви. Но там где выступают власть и страх, любовь извращает свой путь и погибает.
Как возможно извращение в любви? В любви оно невозможно…
Извращение, это желание, искалеченное властью и страхом (чаще всего страхом, обретенным в детстве) и превращенное из желания радости и взаимного наслаждения в желание владеть и унижать.
Само же по себе желание, либидо - целомудренно, оно хоть и абсурдный, но бесценный дар, и наш возможный дар другому человеку и людям вообще.
Обычно понятия "бесстыдно" и "целомудренно" противопоставляются. Но только то "без - стыдно", что целомудренно и наоборот. Целомудрие не знает ложного стыда, как не знали его в библейском мифе Адам и Ева в раю, "до яблока", до «грехопадения», и как не знают сексуального стыда (в нашем смысле слова) аборигены тихоокеанских островов и других "райских" мест на земле, которых становится все меньше.
В отличие от православного, католического, и прочего классического христианства, я не считаю грехопадение (то есть нарушение запрета, непослушание и затем обретение знания о различии между Добром и Злом) метафизическим грехопадением. Человек как вид homosapienssapiensне выбирал это различающее знание, и, вопреки Ветхому завету, оно принадлежит человеку просто потому, что у него есть речь и сознание, которое со-знает, то есть раз-личает.
Из этого следует, если пользоваться библейской метафорой «перволюдей», но вопреки обремененной моралью библейской антропологии, Адам и Ева до ослушания и вкушения плода были еще НЕ людьми. Другими словами, ветхозаветная история зашифровывает, не осознавая этого, драму рождения человека и человеческой речи. В момент вкушения от Древа люди просто возникли, родились, как люди, как существа, обладающие речью и сознанием.
Этот миф-шифровка генезиса речи и сознания - двойственный момент в библейской антропологии. Иудейско-христианская традиция (к которой я, критикуя ее, однако полностью принадлежу) приписывает человеку вину за то, за что он заведомо НЕ может нести вины.
Эта религиозная традиция, создав миф о первом Адаме, человеке до грехопадения, на самом деле вменяет человеку то, что он именно человек, а не кто-то иной, и отсюда весь необратимый драматизм взаимоотношений библейского и христианского человека с Богом.
Но мы не только не знаем людей, которые не обладали бы сознанием и речью, то есть способностью раз-личать, но и помыслить себе такое является неустранимым противоречием. Реальные Маугли (то есть не киплинговские) людьми не становились, оставались полуживотными (хотя это отнюдь не упрек, а простая констатация).
Мы не виноваты, что мы люди, различающие и способные на любое ослушание. И, следовательно, на нас не лежит первородный грех ослушания и отпадения. В древней категории греха бессознательно зашифрована способность человека быть просто человеком, пользоваться, а, значит, и злоупотреблять своей свободой. Но это злоупотребление вовсе не является непослушанием Богу. Злоупотребление свободой - это нарушение свободы и унижение другого человека.
Поэтому мораль, ставящая человека в положение вины перед Богом, то есть "космической", первородной, метафизической вины - такая мораль в основе своей безнравственна. И в той, и только в той мере, в какой христианство придерживается такой морали - оно безнравственно. Такая мораль допускает, то есть может приводить и приводит к злоупотреблению властью над телом и душой другого человека, что мы и видим в реальной истории христианства, в том числе в истории христианских семей, не только государств.
Проблема в том, что в христианскую мораль, как в систему явно выраженных запретов и ценностей, не встроен защитный механизм, процедура, которая не позволила бы, разумеется, при соблюдении этой процедуры, кому бы-то ни было злоупотребить этой системой ценностей, какой бы высокой она не казалась. Такой системой запретов (заповедей) и ценностей всегда можно злоупотребить, чем человек с удовольствием занимался, занимается и будет заниматься.
Показательно, что важнейшая этическая заповедь не включена ни в ветхозаветный, ни в новозаветный канон: НЕ УНИЖАЙ[1]. Эта заповедь сильнее и этически важнее как заповеди «не убий» (вспомним проблему убийств в бою за родину, для спасения семьи, и проблему эвтаназии), так и других, в том числе «не прелюбодействуй».
Что касается последней, то к разговорам о сексменьшинствах и их правах давно необходимо добавить также открытое обсуждение проблемы легализации несексисткой (то есть не архаической, а цивилизованной) полигамии. Иначе адюльтер и профессиональная проституция обречены оставаться вечными тенями моногамной морали.
Сексуальность есть не что иное, как заложенное природой стремление к наслаждению, инстинктивно-сезонное у животных, свободное от календарных циклов и глубинно обремененное культурой у людей. Так называемый "инстинкт размножения", «продолжения рода» - концепт новоевропейского человека. Собственно, я полагаю, и "бисекусальность" уже концепт.
Вполне допустимо парадоксальное предположение, что в человеке пансексуальность и ее форма, бисексуальность - «норма», а гетеросексуальность и гомосексуальность – «отклонения» (учитывая всю условность такого разделения).
Используя эту парадоксальную гипотезу, и переосмысляя жаргон геев - «натуралами» следует называть в таком случае абсолютное меньшинство - бисексуалов. Что совершенно логично с точки зрения уверждаемой нами «априродности» человека. При решении проблем политкорректности по отношению к «сексуальным меньшинствам», не мешало бы сменить риторику, и сформулировать принцип: гетеросексуальное большинство – это такое же отклонение от «нормы», как и гомосексуальное меньшинство. Причины этих отклонений носят конкретный культурно-исторический характер. Гетеросексуальность не более «природна» в человеке, чем гомосексуальнось.
Размножение в некотором смысле - случайное следствие сексуального акта. На самой заре истории, задолго до неолитической революции, человек, скорее всего, не подозревал, что то, что он делает с таким удовольствием, приводит через 9 месяцев к рождению ребенка. Я полагаю, понадобились тысячелетия, чтобы человек навсегда связал эти два внешне никак не связанных события в причинно-следственную цепочку.
Именно поэтому бисексуальность во всех морально нецентрализованных, то есть не претендующих на тотальную власть над душами людей, культурах, например в европейской античности, и позже, вплоть до итальянского Ренессанса[2], или в древней Индии, Египте, Иране, была нормой. Гомосексуальность не помечалась как отклонение, потому что гомосексуального поведения как особого маргинального поведения не было.
Гомосексуальность как тип поведения, как выделенный в общественном сознании особый маргинальный феномен могла возникнуть только на фоне жесткого государственно-социального осуждения и запрета. Что мы и наблюдаем впервые всерьез только в постренессансной, то есть «протестантской» (в широком смысле, включая контрреформацию) европейской культуре.
Говорю это с тем большей убежденностью, что сам я, как и большинство моих современников, по семейным и культурным причинам не склонен ни к гомо-, ни к бисексуальности.
В России до 1917 года было вполне мягкое отношение к гомосексуальности. Только сталинский большевизм (то есть в некотором роде государственный советский «протестантизм»[3]) привел к тотальному запрету гомосексуальности, и к государственной гомофобии. Аналогичные причины привели к юридическому осуждению самоубийства, что тоже свойственно только системам, претендующим на абсолютный контроль над душами и свободой людей.
Нравственность - это забота о том, чтобы не нарушить, по возможности, свободу и автономное достоинство другого, и она (в отличие от морали) связана с постоянным выбором. То есть нравственность не вертикальна и не статична, как мораль, а горизонтальна и динамична, что хорошо понимал Бердяев.
Но вряд ли Бердяев был готов выдвинуть такой нравственный тезис: делай что угодно, но не нарушай и береги свободу того, кто рядом с тобой. Присмотревшись, мы обнаруживаем, что таким принципом, при его последовательном, разумеется, соблюдении, злоупотребить невозможно, так как он сам себя корректирует, строится как форма взаимодействия, а не как моральная догма.
Но что делать, если ты очень ХОЧЕШЬ нарушить свободу другого? Никто не может этому желанию помешать. Но регулировать может - и это правовая система либерального государства. Почему именно либерального? Потому, что в основу всей сложнешей системы либерального права положен вышеупомянутый принцип: "Делай все, что угодно, если ты не нарушаешь свободу и не унижаешь того, кто рядом с тобой".
Она, в свою очередь, выражена в фундаментальном, только по видимости чисто правовом, но, по сути собственно НРАВСТВЕННОМ принципе (это значит, что было бы желательно его превратить из внешнего во внутренний), принципе ПРЕЗУМПЦИИ НЕВИНОВНОСТИ. Очень многим хотелось бы мыслить этот принцип, как только внешний, чисто юридический.
Но, если мы ищем глубинные основания ПОСТХРИСТИАНСКОЙ НРАВСТВЕННОСТИ, мы вынуждены воспринять презумпцию невиновности, то есть утверждение, что человек невиновен, пока не доказана в строгой юридической процедуре его виновность (и то, этот результат может быть поставлен всегда под сомнение) как ВНУТРЕННИЙ РЕГУЛЯТИВ НАШЕЙ НРАВСТВЕННОЙ ЖИЗНИ ПО ОТНОШЕНИЮ К ДРУГИМ ЛЮДЯМ.
Важнейший же вопрос о совести, то есть о проблеме ТВОЕЙ собственной вины перед лицом своего внутреннего суда, должен, вероятно, (если здесь вообще применима риторика долженствования) регулироваться максимой ненарушения свободы и неунижения другого, со всеми непростыми смыслами понятия "другой" (этот "другой" есть и внутри нас). Взаимосвязь этой максимы и презумпции невиновности, надеюсь, не нуждается в особом доказательстве. Таким образом, мы должны поставить вопрос о различении ложной (авторитарной) и подлинной (свободной) совести.
Однако, мы ничего не поймем в проблеме ответственности, совести, милосердия и свободы, если не вспомним, что нравственная «презумпция невиновности» дополняется (в логике комплементарности Н.Бора) особой, не юридической и не моральной, а тоже чисто нравственной «презумпцией виновности». В том ее виде, в котором она сформулирована братом старца Зосимы у Достоевского: «всякий пред всеми за всех и за всё виноват». Странным образом, «презумпция виновности» Достоевского связана с тезисом неопрагматизма: либерал, это тот, для кого жестокость это худшее, что есть (Рорти).
Подлинная этическая позиция, с моей точки зрения, выразима также следующим образом: принимая временность и бренность всего сущего, принимая смертность как необратимость, вести себя так, КАК БУДТО, КАК ЕСЛИ БЫ (Als ob) человеческая свобода, достоинство и милосердие обладали статусом бессмертия. Из этого следует еще одна парадоксальная формулировка: "Чем более мы смертны, тем более бессмертны".
Мои темы свободы и мое постхристианство, конечно же, постницшеанские. Но именно – «пост-». Критика Ницше христианства кажется мне сейчас наивной, и потому бьющей часто мимо цели. Думаю, что мои антихристианские аргументы более точны, чем у Ницше. Мой путь к теме свободы был связан с собственным экзистенциальным и религиозным опытом, глубинным диалогом и тяжелым внутренним спором с православием, и, с христианством в целом. Этот спор, между прочим, по определению, перманентен. Не случайно уже абсолютно больной Ницше свои последние письма подписывал "Распятый", на что обратил внимание Т.Манн в своих статьях о Ницше и Гете, сравнивая «нехристианское христианство» Гете и «христианское антихристианство» Ницше.
Я имел евхаристический, и, если бы это не звучало нескромно, я бы сказал - мистический опыт (что, впрочем, не только не противоречит одно другому, а, по существу, эквивалентно). Опыт внутренней молитвы мне и сейчас близок, не смотря на мое последовательное антихристианство и агностицизм. И я считаю, что здесь работает логика дополнительности Н. Бора. То есть я хотел бы радикально пересмотреть стнадартное представление о целостности личности.
Целостность личности строится, с моей точки зрения, как дополнительная структура, а не как синтезируемая. То есть целостная личность это ансамбль противоположных, но дополнительных личностей, обладающих неким общим, не авторитарным центром. Этот центр эквивалентен либеральному парламенту, то есть нашему рассудку (Verstand) и нашей способности осуществлять выбор. Но этот личный выбор, для того, чтобы, как и в парламентской системе оставаться свободным, должен быть таков, чтобы оставлять возможность дальнейшего выбора. Исключением может быть только самоубийство и эвтаназия.
Я предполагаю, более того выдвигаю радикальный тезис, что подлинность христианского опыта в наше время может быть выражена только в умном (включая старинные коннотации этого слова, как в "умной молитве") антихристианстве.
[1] В «Десяти заповедях родителя» Я.Корчака Пятая заповедь так и формулируется: 5. Не унижай. Великий педагог и мученик Треблинки Корчак как всегда радикален, человечен и точен. Приведем его программное высказывание: «Одна из грубейших ошибок - считать, что педагогика является наукой о ребенке, а не о человеке».
[2] См.А.Ф.Лосев «Эстетика Возрождения». Глава 4, «Обратная сторона титанизма». Поощрение «классической» проституции для уменьшения гомосексуальных увлечений духовенства интересно потому, что тем самым реально способствовало именно бисексуальности. Так же говорит сама за себя чрезвычайная популярность в это время «Гермафродита» Панормита.
[3] Я тем самым не осуждаю классический протестантизм, напротив, ценю и серьезно учитываю работы М.Вебера по протестантской этике, просто указываю на поздние «издержки» этического ригоризма.
www.snob.ru/profile/23839/blog/38266
